Мои иностранные языки: ч.1

Автор: Дмитрий Александрович ЛЫТОВ Психолог и переводчик из Санкт-Петербурга, редактор "Соционической газеты". Соционический тип: интуитивно-логический экстраверт. Эл. адрес:

Читатели газеты время от времени спрашивают меня в письмах, как мне удалось освоить несколько языков. В этой серии статей я хочу, с одной стороны, развеять легенду о том, что я "полиглот", а с другой – рассказать, как путём проб и ошибок я выработал собственный метод их изучения.

Предыстория (школа).

Если бы мне кто-нибудь сказал в те годы, когда я учился в 4-м или 5-м классе средней школы на окраине зелёного и старинного города Киева, что я не просто буду знать иностранные языки – что это будет моей профессией, я бы подумал, что это глупая шутка. Английский язык мне в школе не нравился. Хотя у меня в нём и были кое-какие успехи, всё же в классе были те, кому он давался гораздо лучше. Да и сами англичане, знакомые по кино и фильмам, чем-то отталкивали. Герои английских писателей, всех этих Диккенсов и Бронте, как один, страдали в детстве от жестокого обращения, зато потом, став взрослыми, «наводили справедливость» (понимай: вымещали накопленную в детстве злость на других); ну а кому было не под силу «навести справедливость», блистали жёлчным и саркастическим английским юмором. При таком, с моей точки зрения, «моральном уродстве» англичан даже их деловые качества не производили на меня никакого впечатления.

Если уж говорить о школьных предметах, то мне больше других нравилась история. И ещё в 5-м классе в учебнике истории за 5-й класс я нашёл загадку: нужно было прочесть имена египетских фараонов. Я любил решать логические задачки, и эту «щёлкнул» довольно быстро. Дома, перерывая журналы «Наука и жизнь», я обнаружил множество лингвистических задачек подобного рода – какие-то я решил, какие-то показались сложными. И всё же это было просто любопытство – не более того.

Зато некоторое время у меня был бзик – я собирал иностранные газеты. Ради чего? Я и сам не знал. Ради чего коллекционеры собирают марки, монеты (их я тоже коллекционировал довольно долго) – более-менее понятно: среди них есть редкие, ценные экземпляры. Но я собирал не ради ценных экземпляров – скорее мне просто нравилось их разнообразие. А иностранные газеты были интересными потому, что они были как бы из другого мира. Что в них было написано – непонятно. Я рассматривал в них фотографии, пытаясь понять, что происходит ТАМ. Кроме того, меня привлекали непонятные шрифты – арабский, еврейский, и даже латинский, который всё равно не был похож на привычную кириллицу. Зачастую я даже не знал, на каком языке была газета – просто привлекал её внешний вид.

Интерес к газетам улетучился довольно быстро – марки и монеты я собирал куда дольше. Но он не остался незамеченным: меня сделали политинформатором. То, что я ничего в этих газетах не понимал – доказывать было бесполезно. Я поступал по-другому: моя богатая фантазия «оживляла» фотографии в газетах, и я сочинял рассказы о том, что якобы происходило в мире. Никто, разумеется, мои рассказы не стремился проверять. Со временем, когда мой интерес к иностранным газетам охладел, я стал относиться к политинформациям более «ответственно»: слушал вражьи голоса, а затем пересказывал их содержание и «опровергал»; или же устраивал лекцию о тлетворном влиянии западных рок-групп, причём не скупился на подробные подборки фотографий и материалов, которые пускал по рядам. Преподаватели смотрели на это сквозь пальцы – на дворе начиналась перестройка. Кроме того, украинцы – за что я их люблю – всегда относились к идеологии, как студенты-троечники к предмету перед сессией: мы понимаем, что это надо, и вызубрим, но не злите, профессор – не углубляйтесь в подробности! Кстати, точно так же они относились к религии, а сейчас, в годы независимости – к идеологии «возрождения нации». Сам я – русский 100%-ный, и тем не менее, когда несколько лет спустя я переехал учиться на свою историческую родину, меня прежде всего удивило, насколько непримиримее были среди русских политические баталии, насколько серьёзнее – идеологическое давление, так что я не переставал удивляться особенностям родного национального характера, от которого уже, видимо, успел отвыкнуть.

Ещё был у меня неудачный опыт переписки с пионеркой-болгаркой; я писал по-русски, она по-болгарски, обсуждаемые «проблемы» были не ахти какими сложными, так что о грамматических трудностях мы тогда не думали. Однако письма между странами тогда ходили ну очень долго, а ещё дольше я их сочинял – ну не умел я писать «ни о чём», так, для продолжения беседы! В общем, заглохла переписка.

Родители, заметив мой интерес к газетам, истолковали его по-своему и предложили ходить на курсы какого-нибудь иностранного языка – точнее, не какого-нибудь, а польского (не знаю, что сыграло роль в выборе языка – может быть, то, что из всех курсов именно польский был бесплатным?). Было легко, но неинтересно, и где-то на 13-м уроке я без зазрения совести эти занятия бросил. Когда добрые родственники или знакомые время от времени дарили польские книги – я вежливо благодарил, однако с досадой думал, что лучше бы подарили что-нибудь более полезное. Конечно, какой-то словарный запас в голове осел, но его явно не хватало для чтения серьёзной литературы.

Был, наконец, ещё один фактор, который мог повлиять на мой будущий выбор профессии – в детстве я увлекался шифрованием. Началось с обычных школьных игр: «тайная» переписка, таблицы, где каждой букве соответствовал символ или комбинация цифр. Затем я обнаружил, что для шифровки можно не выдумывать какую-то сложную символику, а пользоваться, например, грузинским или армянским алфавитом, которые можно было найти в энциклопедии. Правда, мне было непонятно, почему у этих странных грузин несколько разных букв Ц, и в то же время – ни одной буквы Й или Ф. Наконец, хотя я ещё не знал о математической статистике, но чисто интуитивно догадывался, что подобный шифр, где одной букве соответствует один знак шифра, при желании можно раскрыть достаточно легко (а практические примеры можно было найти и у Эдгара По в «Золотом жуке», и у Конан Дойла в «Пляшущих человечках», да и я сам ведь с лёгкостью решал подобные задачки в «Науке и жизни»).

Вскоре мне в руки попалась книга Перельмана «Живая математика», подтвердившая мои подозрения. Зато из неё я узнал о более сложных шифрах. К примеру, в романе Жюля Верна «Матьяш Шандор» описывается карточка с вырезанными квадратиками. Наложив такую карточку на вроде бы беспорядочный набор букв, можно было получить осмысленный текст. Вот пример карточки и дешифрованного с её помощью текста (цифры означают, в какой последовательности карточку с прорезями надо накладывать на зашифрованный текст):

Ну, и так далее – пределам сложности шифров не было конца, и всё это было невероятно интересно.

Так что когда летом 1986 года – «чернобыльского» – в библиотеке пионерского лагеря я наткнулся на книгу, посвящённую дешифровке древних надписей, то почва была уже основательно подготовлена. Следующие два года у меня не было других интересов, кроме письменностей вообще, и древнего Крита – в частности. Я не только ходил в специализированные библиотеки, доставая оттуда мало кем читавшиеся книги, изданные чёрт знает когда и где – я ещё записался в кружок археологии, и выдерживал мучительную тоску археологических экспедиций. Крайне редко археологи натыкаются на клады; гораздо чаще они роют в тех местах, где всё уже было копано-перекопано до них. Пережить всё это помогала мысль, что именно такие экспедиции и есть источник новых надписей, которые, быть может, расшифрую я.

Сейчас я думаю, что мой интерес к надписям отчасти был вызван тем, что в школе мне было скучно. Книги давали мне гораздо больше информации, чем одноклассники. За всё нужно расплачиваться, и я думаю, что мои способности к языкам во многом обусловлены нехваткой общения в те годы. Я вовсе не был замкнутым, напротив – достаточно общительным и болтливым; проблема была в том, что вокруг было не с кем обмениваться идеями, а если я в своих мыслях приходил к ошибочному выводу – не было более опытного, кто бы мог поправить. И сейчас, если вдруг в моих руках оказывается какой-нибудь самоучитель очередного редкого языка – скорее всего, в эту минуту мне просто не хватает общения, что я и пытаюсь таким образом восполнить. Тем более, что знание иностранных языков в чём-то помогает проблему общения решить.

В 1987 г. состоялся мой первый опыт применения лингвистических навыков в полевых условиях: я оказался в пионерском лагере в Армении. Первая половина месяца была достаточно тяжёлой – негласный заводила отряда посчитал меня своим конкурентом и испытывал меня на крепость, настраивая против меня всех остальных. Я выдержал. И поскольку с этого момента конфликты исчезли, появилось много свободного времени. Тут-то народ и заметил, что я потратил время не зря: я освоил армянский алфавит. Это было просто – многие надписи, названия населённых пунктов и т.д. дублировались на армянском и русском языках, и значение отдельных букв понять оказалось довольно легко. Слух об этом дошёл до лагерного руководства. Это их невероятно впечатлило: надо же, русский сам, по своей воле учится нашему языку! На самом деле, из армянского языка я тогда усвоил всего несколько слов: мек, еркус, ерек, чорс (один, два, три, четыре), мацун (кефир), варунг (огурец) и т.п. – в общем, что видел вокруг себя, главным образом в столовой. Но и этого оказалось достаточно, чтобы меня назначили лагерным художником. Я с детства не любил рисовать, но в данном случае отказываться не стал. Во-первых, работа была непыльная – крупно вырисовывать армянские буквы на разных плакатах (как это звучит – я теперь знал, но что означает – меня особо не интересовало). Во-вторых, свободного времени появлялась просто куча, и в частности, можно было нагло пропускать нудные получасовые линейки (где к тому же всё говорилось по-армянски), оправдывая это творческой необходимостью.

В 1988 г. я перешёл в новую школу, о которой у меня до сих пор самые лучшие воспоминания. Общение захватило меня с головой, так что на древние надписи времени почти не осталось (впрочем, я их вовсе не забыл, и даже собрал довольно объёмистую картотеку материалов. Меня интересовали, прежде всего, древние надписи с островов Крит и Кипр, а заодно и история всего Средиземноморья. Я даже пытался расшифровать Фестский диск (для лингвиста это звучит примерно так же, как для физика – «пытался создать вечный двигатель»; эту надпись «дешифровали» очень многие, и каждый – по-своему).

Но случилось нечто, что отвлекло меня от древних надписей. 1989 и 1990 годы, все помнят, были достаточно бурными на события – была перестройка, все ждали чего-то нового. Именно в то время я решил освоить «науку наук» – философию, чтобы понять всё сразу и окончательно. И не в Киеве (где уровень университета был достаточно средненьким), а в Питере (который тогда ещё был Ленинградом). В конце концов, просто наскучило дома, решил мир посмотреть.

Но до этого произошло ещё одно событие.

«Знаток» в Германии.

В школе на новогодней ёлке наш классный юморист спародировал многих школьных знаменитостей – спародировал и меня, произнеся нечто длинное заумно-занудное.

Правда состояла в том, что как только – не дай бог – я дорывался до интересовавшей меня темы, я начинал говорить долго и подробно, засыпал и усыплял собеседника совершенно не интересовавшими его подробностями (при этом реакцию его как-то не отслеживал). Забавно, что при всём при этом я пользовался в той школе (даже годы спустя после её окончания) репутацией человека интересного. Благодаря этой репутации мне однажды и предложили собрать школьную команду для игр в клубе «Что? Где? Когда?».

По всему Союзу в те годы была организована сеть любительских клубов знатоков, которые финансировались местными (районными, городскими и т.д.) комитетами комсомола. В этих клубах знатоки районного и городского масштаба разминали мозги, а лучших из них отбирали на игры республиканского и союзного масштаба. До телевизионного экрана наша команда так и не дошла, увы; однако 31 декабря 1989 г. в любительском турнире команда нашей школы оказалась первой среди множества команд, устроивших в Москве любительский матч – среди проигравших была и чешская команда, которой как раз в тот же вечер предстояло играть (и опять проиграть) по телевизору. За это нас наградили поездкой в Германию.

Немецкий язык и немцы ещё с детства произвели на меня впечатление. Причём это были не Гёте и Шиллер (да я с их поэзией познакомился только ближе к окончанию школы, и то в русском переводе), а те самые киношно-телевизионные немецко-фашистские оккупанты.

Нет, это была не симпатия – как можно любить тех, кто устроил кровавую бойню, кто убивал мирных людей? На такую любовь способен разве что мазохист, а я мазохистом не был, и к немцам относился без симпатии. Даже сейчас, общаясь с ними, я иногда ловлю себя на том, что тема разговора как-то незаметно переходит на недавнюю войну, и это вовсе не способствует дружественной атмосфере, но – что было, то было.

И в то же время что-то в немцах вызывало подсознательное уважение. Например, то, что даже в суровых военных условиях они держались подтянутыми, не позволяли себе ходить грязными и с расстёгнутой верхней пуговицей. Язык их тоже был чётким и выразительным, и немецкие киногерои говорили чётко и понятно, прекрасно обходясь без всяких «ну», «это» и «твою мать». Однако в школе у нас преподавали английский, книг на немецком языке у нас дома не было, и в голове был лишь небольшой запас немецких слов, почерпнутых из художественной литературы.

Дело было аккурат в марте 1990 г. – мы ехали в ГДР, которая вот-вот собиралась войти в состав единой Германии. В поезде мы с другими знатоками обсуждали, как будем перелезать через Берлинскую стену (реально это удалось сделать только одному из нас, и то не потому, что запрещали, а потому, что было на что поглазеть и в других местах). Делились мы и скудными познаниями в немецком языке. Кто-то поделился со мной разговорником, но в той поездке он мне не помог совершенно. Я же не знал, что мне отвечают! Вспомнил я и лингвистический парадокс, который вычитал в одном из журналов: русские слова «обменивать» и «обманывать» по-немецки тоже звучат похоже: tauschen и täuschen (произн. тойшен). Все посмеялись, и у кого-то в голове осело. Этому «кому-то» этот парадокс потом «помог»: нужно было разменять деньги, в голове вертелись эти два слова, вот он и протянул кассирше купюру с просьбой его обмануть .

Можно сказать, что в Германии я был, но Германии не увидел. Ну, подумаешь, посмотрел несколько музеев, поездил по нескольким городам. Но всё же основное время мы проводили в компании друг друга, с немцами нам было общаться не о чем. Так что, думаю, не только мне, но и почти всем из нас эта поездка знаний немецкого не прибавила.

Кроме того, сама Германия оставила у меня впечатление скучной, хотя и аккуратной, страны. А ещё – страны, где живут честные люди: когда я однажды в ресторане потерял кошелёк, наши знатоки тут же скинулись, чтобы я не пропал без денег, но на следующий день в том же ресторане кошелёк мне вернули.

В общем, вернулся я из той поездки с чувством, что никогда мне немецкий язык не освоить, что он – слишком сложный.

А тут и пришла пора готовиться к поступлению. При всём своём интересе к древним надписям, я приходил в ужас от одной мысли о том, что мне придётся заниматься изучением языков. Уж если мне английский в школе не нравился, немецкий оказался таким сложным, то посвящать этому всю жизнь?? Какая скука!

Так что это было ещё одной причиной, почему я решил поступить на философский.

Не только знаю, но и владею!

Но вот незадача: при всей моей нелюбви к английскому, как оказалось, его надо было сдавать и при поступлении на философский. Пришлось обращаться к репетитору. Молодая женщина, переводчица, быстро поняла, в чём была моя проблема – в голове у меня был полный хаос. Была куча английских слов – слова я запоминал легко – но не было системы. Я не знал, как всем этим пользоваться.

Репетитор быстро поняла, что грамматику мне «разжёвывать» не надо – я своим умом дойду до всех этих тонкостей, главное – показать, куда двигаться. Сложность для меня представляли разговорные темы. У меня был неплохой запас слов, связанных с моими интересами (например, я знал, как по-английски будет «дешифровка», «звук», «слог» и т.п.), но я совершенно «плавал» в разговорах на такие стандартные темы, как «Моя страна», «Спорт» и т.п. Пришлось ей заняться моим словарным запасом и заставить меня самостоятельно построить типовые фразы для разговоров на эти скучные для меня темы. Это мне действительно помогло.

Заметила она и ещё один мой недостаток: я мог что-то быстро «ухватить», а детали мне уже казались неинтересными. В результате я думал, что что-то «знал», однако как только доходило до дела – совершал один «ляп» за другим. При помощи нескольких нудных, однообразных упражнений ей удалось более-менее привести в порядок мои мысли, научить меня пользоваться тем запасом английского, что осел у меня в голове.

На вступительном экзамене я сдал английский легко (гораздо больше проблем мне доставили история и сочинение). Преподавательница у нас тоже была великолепная – Елена Фёдоровна Елизарова, автор нескольких учебных пособий, энергичная, обаятельная, элегантная и притом умная женщина. Правда, несмотря на все её старания, я вовсе не чувствовал себя знающим английский язык. Как и в школе, были те, кому язык давался намного лучше. Единственным моим достижением было 3-е место на факультетской олимпиаде по TOEFL (Test of English as a Foreign Language).

В чём была проблема? В том, что слова и грамматические конструкции лежали во мне мёртвым грузом. Я их легко усваивал, и даже знал теперь, как пользоваться – но реальной возможности их применить на практике не было. Конечно, к каждому занятию один из нас должен был подготовить доклад на английском – о каком-нибудь из древних или средневековых философов – но где в жизни могли пригодиться слова из этих докладов?

Я, помню, все эти доклады готовил не по программе – хотелось разнообразия. Один из своих докладов я посвятил Пророку Мухаммеду (хотя, с формальной точки зрения, философом он не был). В другой раз, когда мне было особенно лень готовиться, я просто выдумал философа, о котором подготовил доклад. Выдумал, что он жил в Швейцарии (много ли там было философов? Даже Руссо французы считают «своим»), назвал его звучным «швейцарским» именем Филипп Мориц Декслер (первые два имени – по названию сигарет, компания как раз швейцарская, а фамилия принадлежала персонажу одного фильма ужасов), ну а философские взгляды просто представляли собой ассорти из цитат других философов, гораздо более поздних. Номер прошёл! Преподавательницу больше интересовал мой уровень английского, чем мои философские познания.

И всё же, всё же, всё же… Всё же английский лежал в моей голове мёртвым грузом. Пока не произошёл случай, который многое изменил.

В тот день я ехал в метро. В вагон вдруг вошла группа старичков и старушек – явно иностранных туристов. Я уступил место одному из них, на что тот со смехом сказал: No, thanks, I'm still a young man! Это я понял. Ну, если чувствуешь себя вечно молодым – это хорошо. Но старичок не успокоился. Порывшись в кармане, он протянул мне диетическую конфету.

Вот тут я взорвался. Да за кого он меня принимает? За нищего из вечно голодной России? Ну погоди, засранец, я тебе устрою. В голове тут же всплыли самые нужные английские фразы, которые я тут же старичку и выдал, присовокупив смачное Fuck you!

Когда пришло время выходить из вагона, старичок вышел из ступора. Он протянул мне руку и на ломаном русском сказал: «До свидания, товарисч!».

А то! Учитесь уважать наших!

В общем, с этого момента я почувствовал, что английский я не только знаю – я ещё им владею. Впрочем, попользоваться им во время учёбы в университете была всего пара поводов – когда приезжали к нам с лекциями иностранные профессора и я мог блеснуть знанием языка, задав им с места какой-нибудь вопрос.

Вавилонская башня в моей голове.

В университетские годы я, отчасти помимо своей воли, отчасти и по своей воли, познакомился и с кучей других иностранных языков – хотя бы «шапочно».

Начать с того, что меня первоначально поселили в одной комнате с арабом, где я и провёл целый год. Арабы, которые нередко собирались у своего земляка, оставили у меня впечатление буйно помешанных, которые чисто случайно оказались за пределами психушки, вдобавок к тому же и параноиков – они упорно не желали селиться в комнате друг с другом (только с русскими!) из страха, что их «товарищ» на них донесёт. Хотя, казалось бы, чего бояться? Собираясь вместе, они нарушали Коран по-чёрному: и водку пили, и сало ели, и гнилым Западом восхищались. Но, видимо, одно дело вместе (когда «все повязаны», круговая порука), совсем другое – когда друг с другом наедине. Скрыть свою индивидуальность проще всего в толпе, а вот с глазу на глаз уже «на публику» не поиграешь, приходится вести себя естественно – и видимо, это их серьёзно напрягало. Пытались и меня арабы научить арабскому, правда, начали с «самых нужных» слов – с арабского мата. Так я узнал о том, какой гомерический хохот вызывали у них русские пословицы «Око за око, зуб за зуб», или «Зуб на зуб не попадает», или «Ни в зуб ногой», а особенно «Видит око, да зуб неймёт» – по-арабски слово «зуб» соответствовало другому русскому слову, тоже из трёх букв.

Все арабы куда-то исчезли сразу же после августовского путча. Если честно, то общение с арабами вблизи во многом рассеяло мои детские иллюзии о всемогущей дружбе народов – я впервые почувствовал, как иностранец может раздражать хотя бы тем, что он другой. Я видел много разных иностранцев и до того – однако ни норвежцы, ни поляки, ни немцы, ни даже монголы или вьетнамцы не производили такого впечатления «чужих», как арабы.

Среди наших однокурсников один был весьма оригинальным. Звали его Стёпа, по фамилии Янковский. По происхождению он был греко-поляком, по умонастроению – большим любителем Франции и вдобавок патриотом «вильной Украины». Иногда он, придя в азарт, произносил перед нами звучные монологи на французском языке (и какие-то из этих слов даже осели в моей памяти). Пытался он научить и меня французскому – правда, сразу признал меня «варваром» и сказал, что ничего из этих потуг не выйдет. Это была правда. Насколько мне нравился (чисто интуитивно) немецкий, настолько не нравился французский. С одной стороны, его усилия не прошли даром – к концу учёбы я мог уже читать без словаря иллюстрированные французские журналы (во многом помогало то, что часть слов совпадала с английскими хотя бы по написанию, если не по произношению). И всё же французский представлялся мне на редкость хаотичным, беспорядочным. Английская грамматика к тому времени уже выстроилась в моей голове в стройную систему, французская же была намного сложнее, и что самое обидное – все эти сложности (обилие глагольных времён, сложная структура предложения и т.п.) не были ничем оправданы! Они не облегчали понимание, и не особенно уточняли смысл слова (поскольку многие «навороченные» конструкции с успехом заменяли друг друга) – они были вызваны ВСЕГО ЛИШЬ традицией! Ну, «традиция» в моих глазах не пользовалась никаким уважением.

Но благодаря университетской библиотеке стала реализовываться моя мечта освоить немецкий – самоучителей там было пруд пруди. Да и родители заметили мой интерес, в один из приездов в Киев тоже кое-что мне нашли. И поскольку этот язык нравился мне с детства, то и самообучение пошло на удивление быстро. Осенью 1991 г. я уже был в состоянии читать в подлиннике новеллы Цвейга. Ясно, что многие слова были незнакомыми – но поскольку я их совсем незадолго до того читал по-русски, то о смысле незнакомых слов можно было догадаться.

Но главное было в том, что один из самоучителей был написан специально для тех, кто уже владел английским. Структура немецкого языка раскрывалась через структуру английского, и оказалась на удивление похожей.

Поскольку в детстве у меня уже был опыт изучения родственных языков (русского, украинского и польского), это оказалось очень даже кстати. Не только немецкая грамматика, но и немецкие слова довольно быстро вызывали ассоциации с похожими английскими словами ( sword – Schwert, light – leicht, might – Macht, reek – riechen и т.д.). Хотя английский и немецкий язык разошлись достаточно давно – всё же общих, похожих слов осталось достаточно много, чтобы понять, что эти два языка являются очень близкими родственниками.

Тут-то чёрт меня и дёрнул подумать: но если мне так легко даются английский и немецкий, почему бы мне не попробовать освоить ещё и голландский? Я уже знал, что голландский по происхождению занимал промежуточное место между английским и немецким, звучал как своеобразный гибрид этих двух языков, к примеру, «большое спасибо!» по-голландски звучало dank U wel! Есть желание – в библиотеке есть самоучитель – приступим!

Но меня подвела моя природная лень, а отчасти и другой недостаток, о котором я уже писал выше – хватание по верхам, когда я, слегка познакомившись с чем-нибудь, воображал себе, что знаком с предметом досконально. Я пролистал самоучитель от корки до корки, обнаружил, что многие голландские слова похожи на немецкие (примерно так же, как русские похожи на украинские) – и решил, что тратить время на зазубривание этих слов не стоит; если вдруг попадётся голландский текст – догадаюсь о смысле, вспомнив похожие немецкие слова. Как оказалось потом, это было ошибкой. Быстро же я забыл, что ещё в младших классах школы украинская литература давалась мне с трудом, даром что язык был похож на русский.

«За компанию» я решил так же поверхностно познакомиться и с другими германскими языками – шведским, норвежским, датским. Полистав грамматические справочники, я понял, что с точки зрения грамматики они намного проще, чем даже английский, хотя есть и в них свои особенности – например, артикль, который прирастает к концу слова, а не пишется перед ним, странный «общий род», появившийся в результате сращения мужского и женского рода, и ещё несколько необычных особенностей.

Была ещё одна причина, по которой я не захотел изучать эти языки досконально – а зачем?? Чтобы читать на них художественную литературу? Гамсун вызывал зевоту даже в русском переводе, «Карлсон» явно не соответствовал моему возрасту. А больше ничего интересного для меня ни на скандинавских языках, ни на голландском, не существовало.

Такое поверхностное знакомство создало у меня иллюзию, что если чуть-чуть напрячься – мне любой язык будет под силу. Я даже составил себе большой список языков мира, выбирая, какие мне следует выучить в первую очередь (помню, что таких было что-то порядка двух десятков). Жизнь периодически показывала мне, что я заблуждался на этот счёт – но я в своём порыве энтузиазма не очень хотел это замечать.

К примеру, мне с детства нравился Карел Чапек. На свою первую смешную зарплату в 1990 г. (не без труда выточил на токарном станке несколько деталей) я купил двухтомник Чапека на украинском языке (дешёвыми были книги в Советском Союзе, что и говорить!) и прочитал запоем. Теперь, в университете, я решил прочитать Чапека в оригинале. Это мне казалось чрезвычайно лёгкой задачей, ведь чехи – тоже славяне, значит, и язык должен быть похожим, и читаться должен легко! Как бы не так… Чтение по-чешски оказалось редкостной пыткой (причём по сравнению с чешским даже польский выглядел почти родным). Задумываться приходилось над значением чуть ли не каждого слова; «знакомые» же слова, дразнили меня, как черти, ложным сходством и уводили куда-то не туда: «невестка» оказывалась проституткой, а «дело» – пушкой. Прочёл совсем немного, разозлился и бросил. Понял я тогда, что славяне – вовсе не братья, или точнее, одни славяне (украинцы, русские, белорусы и в какой-то мере поляки) – действительно вроде как братья, а вот другие (чехи, словаки, югославы и болгары) – скорее двоюродные или даже троюродные, так что даже и само родство выглядит либо сомнительным, либо ни к чему не обязывающим.

Продолжение в следующем выпуске.